Холмогоров: Русская мысль противоречий с Богом не имеет

О том, в чем разница между правдой и справедливостью и чем фундаментально русское отношение к правде отличается от западного, в интервью Геополитике.ру рассказал публицист Егор Холмогоров.

-Что такое «русская правда»?

- На самом деле, мы здесь в некоторой степени являемся заложниками омонимии. С одной стороны, есть кодекс «Русская правда», свод законов Ярослава Мудрого и его сыновей (которая, стоит отметить, относится к числу аналогичных «правд», принимавшихся в то время и в других странах Европы). С другой стороны, и сам факт русской правды есть – и мы начинаем ее отчасти гипостазировать, пытаясь представить, что есть высший духовный закон.

Впрочем, очевидно, что если мы попытаемся найти возвышенное представление о правде в документе, который известен как «Русская правда», мы его там не найдем. Там перечислены очень частные истории, посвященные, к примеру, тому, как боярин у боярина выдрал клок бороды на пиру; есть там и замечательная статья «уже кто мертвеца съвлачит» (стащит с погоста, ограбит), и о распрях. Пытаться вывести из всего этого общий вселенский закон, как у нас периодически любят делать, было бы неправильно.

Документ важен, поскольку он является свидетельством того, что русское правосознание начало развиваться очень рано. Крайне важно это осознавать. Есть распространенное мнение, что для русских характерен правовой нигилизм, пренебрежение установленными правилами и деталями юридического процесса ради «осуществления истины».

Это очень популярное мнение, но оно мне представляется неверным. Если мы заглянем в юридическое правосознание практически любого народа, мы обнаружим там все то же самое. Дело в том, что в определенный момент в европейских государствах вся внешняя жизнь народов была поставлена на юридические рельсы. Это то, чего в случае русских не произошло. Так что это не народ неправовой, а государство, которое отказалось от юридического процесса как основополагающей формы своего осуществления.

Если мы посмотрим на пример Франции или Британии, мы обнаружим, что политическое осуществляло себя через правовое. Даже когда речь идет о такой неправовой вещи, как желании отрезать жене голову за то, что родила вместо сына дочку, мы все равно видим в форме осуществления этого желания юридический процесс. В этом смысле западный юридизм – не какая-то основополагающая категория бытия (сама категория бытия у них есть - то, что Шпенглер называл стремлением к бесконечным значениям).

Не соглашусь с тем, что юридизм лежит в основе западной культуры, хотя есть противоположная позиция, которую позже развил известный американский юрист Гарольд Берман. Идея в том, что на Западе произошла юридическая революция в XI-м веке, когда Папа Римский начал активно использовать римское право для осуществления своих политических замыслов – и тогда вся западная культура превратилась в сплошной процесс. Тот же Берман противопоставляет западную и восточную категории правосознания, и объясняет, в чем фундаментальная разница между ними.

Восточное правосознание, согласно Берману, является архаическим. В нём есть некий холизм – главной задачей юридического действа, правосудия является не осуществление некой непреложной истины, а восстановление целостности социума, разрушенной преступлением.

В то же время западная модель права осуществляется по алгоритму, что есть некое преступление как абсолютное нарушение порядка, и оно само по себе должно быть доказано, устранено и т.д. То есть, конечной задачей является не склеить социум, а покарать именно это индивидуальное деяние.

- Если говорить о России, Вы видите разницу между правдой и справедливостью?

- О чем говорит Берман: тип мышления, породивший западную правовую культуру, очень четко отражается в западном толковании искупления. Есть преступления прародителей, есть преступления всех грешников на земле, которые настолько ужасны, что могут быть покараны только абсолютной смертью их всех. Соответственно, и эта правда не может не быть исполнена - Бог не может просто помиловать всех согрешивших людей, они обязательно, любой ценой должны быть наказаны. Тогда Бог придумывает изящную схему: Сам спускается на землю, принимает наказание,  и тем самым разрешает данный юридический казус. Грубо говоря, та компенсация, которую должен получить Бог за преступления людей, получена за счет того, что он сам оплатил долг. Это схема, которая ставит формальную справедливость выше всего. Она является в некотором смысле основанием мира.

Сравним это с православной трактовкой. Суть не в том, что кто-то провинился и должен быть наказан, а в том, что человек пал, и нужно сверхчеловеческое, божественное усилие, чтобы его восстановить.

Византийское восприятие, на которое отчасти повлияло и римское право, кодекс Юстиниана и пр., было скорее нацелено на конечный позитивный результат, а не на реализацию процессуальной точности, поскольку там всегда играло роль понятие «икономия» - «домостроительство». Каждое понятие, каждая норма должна быть применена так, чтобы это привело к благу – исправлению, спасению души. Не просто отрубить голову по бумажке - и хоть трава не расти.

Что характерно для русского и византийского миропонимания? Мы не согласны с западным юридизмом, с этой формой «пусть разрушится мир, лишь бы восторжествовало правосудие». Почему это неприемлемо? Потому что тогда правосудие воспринимается как некая самодостаточная сила, а мир – как нечто сугубо служебное. В результате в вопросе о справедливости русское сознание способно воспринимать более тонкие вопросы, которые западное правосознание не может решить в принципе. Например, вопрос Теодицеи. Вся западная модель Теодицеи сводится к одному простому тезису: если люди умерли, значит, они в чем-то согрешили. Очень странно, что эта идея могла возникнуть в христианском мире, где есть книга Иова, которая вся посвящена тому, что Иов страдает, к нему являются друзья и начинают ему рассказывать о том, что если он страдает, значит, согрешил, а затем приходит Бог и говорит, что это неверно.

Русская мысль смогла поставить вопрос иначе: есть целый пласт невинных страдальцев. Это тот вопрос, который поставил Достоевский о слезинке ребенка. Заведомо никакой совершенный грех не может породить такое наказание. Значит, либо это наказание несправедливо, либо это не наказание.

Мировая история знает огромные пласты безвинных страданий – массовые эпидемии, когда людей просто бросают умирать. Во время «черной смерти» в Европе священники просто разбегались и отказывались отпевать и причащать, потому что боялись заразиться. Собственно, это была одна из причин, по которой, как считают современные медиевисты, подтолкнула движение к секуляризации Европы. Люди внезапно обнаружили, что они остались один на один с Богом и со смертью, без поддержки священников. Отсюда возник закономерный вопрос – а зачем они, если разбегаются в самую трудную минуту?

Эта совокупность невинных страданий в мировой истории ставит вопрос о справедливости глобальной, о справедливости Божьей как таковой на совершенно другие рельсы. Это уже невозможно интерпретировать на формальном юридическом языке, потому что там, где нет вины, не может быть наказания. Если мы наблюдаем наказание без вины, значит, мы наблюдаем несправедливость. Если несправедливость лежит в основе миропорядка, то стало быть, это какой-то неправильный миропорядок. Более подробно я этот круг вопросов разбираю в своей статье "Слезинка ребенка".

Таким образом, эти блуждания отчасти привели Запад к тому кризису религиозного сознания, который мы наблюдаем.

Если говорить о русской мысли, то у нас, наверное, тоже много кризисов, но все-таки в общем своем ядре русская мысль по сравнению с западной такого острого противоречия с Богом не имеет, именно потому, что на ее языке оказалось возможным поставить эти вопросы и нащупать по крайней мере определенные ответы. Достоевский в этом смысле, действительно, является русским пророком, потому что он поставил те вопросы, которые в открытом виде не звучат даже в Священном Писании. Он сам и дальнейшая русская мысль нашли, что на них ответить. Христос приходит не для того, чтобы провести определенную юридическую процедуру – Он приходит восстановить мир в целом.

Есть красивая концепция митрополита Антония (Храповицкого) (в которой, конечно, было много и спорных моментов). Его учение об искуплении состояло в том, что Господь пришел не только разобраться с вопросом в целом, но пострадать за каждого конкретного человека прошлого и будущего. Ни один человек, в каком бы ужасном страдании он ни был, не остается не искупленным. Никто не остается позабытым Христом. Каждый из нас прежде рождения получил исцеление от всех болезней, и вопрос только в том, когда мы откроем это для себя. Господь не гоняется за нами, что называется, с гильотиной – наоборот, он принимает гильотину на Себя. Не просто чтобы отбыть наказание, а для исцеления наших страстей.

В этом смысле очень важна тема, которая возникает в православном богословии – апокатастасис. С одной стороны, часть святых отцов постоянно намекает на то, что состоится всеобщее восстановление, с другой стороны, есть четкий запрет на мысль, что всех грешников реабилитируют (это категорическая ересь). Но и это выглядит как преступление против справедливости, стоит только представить себе обратную ситуацию: родился человек средневековым французским крестьянином, всю жизнь тяжело пахал, никаких особых грехов не совершал, праведных тоже особо не делал и православным не был. А затем умер из-за чумы. Представить себе его в одной геенне с Иродом сложно, согласитесь.

Мысль, которая проскальзывает у моего любимого русского философа Виктора Несмелова, и, наверное, у меня тоже… В чем ошибка представлений об апокатастасисе? Неправильная хронология. Все думают, что сначала будет Страшный Суд, а потом – всеобщее восстановление. На самом деле, гораздо вероятнее, мне кажется, предположить прямо противоположное.  Сначала будет всеобщее восстановление, каждый человек получит полноту своего бытия, каждое страдание будет утешено, а вот дальше Господь взвесит, что мы представляем собой помимо совокупности вынужденных условий, поступков, страданий, что мы представляем собой, взятые в своем идеальном образе.

И вот здесь выяснится, что довольно большое количество субъектов, даже взятых в своем идеальном образе, ничему, кроме как геенне, не подлежит. Тогда и вопросы о справедливости по отношению к людям и к их грехам станет, наверное, на свои места.

Есть еще один интересный аспект западного правосознания по сравнению с русским. Откуда, собственно, в христианском мире эта повышенная процессуальность? Самый знаменитый процесс в истории, который мы знаем, был над Спасителем. Процесс, который, если говорить о его юридических составляющих, был совершенно безобразным. Это была цепочка циничных правонарушений и манипуляций. До некоторой степени эта повышенная процессуальность европейской правовой культуры – это своеобразная попытка создать тот идеальный суд, в котором Христа бы не осудили. То есть, выработать такую систему механизмов (адвокатуру, презумпцию невиновности, невозможность заочного осуждения, перекрестные допросы и пр.) – в конечном счете, в идеальной метафизической проекции это основано на той идее. Как сказал в свое время Хлодвиг: если бы я был в Иерусалиме со своими франками, я бы никогда не дал этим гадким римлянам распять Христа. А в современности получается так: если бы наша корпорация юристов защищала Христа, все закончилось бы хорошо.

Опять же, на чем основан русский скептический антипроцессуализм? Если мы имеем в центре ситуации злую волю, то никакой процесс этой злой воле противостоять не может.

- А что может?

- Может именно чувство правды, отсутствие в центре этого процесса злой воли. Грубо говоря, западная система нормально работает тогда, когда она не преследует в качестве своей конечной цели совершение зла. Как только она начинает это делать, все формальные юридические тонкости могут всего лишь притормозить осуществление зла, но неспособны его остановить. Если у вас есть судья, которому «пофиг», то хороший адвокат может из проигрышного дела сделать выигрышное. Если ситуацией управляет существо, которое всеми силами хочет уничтожить человека, вы никак его не спасете, даже в рамках этой сложной судебной системы. Единственный способ ей противостоять – извне, то есть отказом общества от рецепции результатов такого лживого суда.

Если для Запада центральным элементом является процесс, то для русского мышления – общественная рецепция этого процесса.

За последние годы я наблюдал массу случаев дискуссий вокруг того, насколько справедливо или нет судят людей. Практически везде собственно процессуальные элементы дискуссии сводились к минимуму – их все равно система игнорировала. Несколько лет назад одного моего знакомого судили за убийство, которого он заведомо не мог совершить, поскольку находился на другом конце Москвы. У суда были четкие политические установки игнорировать его алиби. Но поскольку поднялась сильная общественная кампания защиты и стало понятно, что приговор общество не примет никогда и ни за что, то в конечном случае они сделали очень смешно – не признав вину в убийстве, признали вину в хулиганстве. Назначили день, который совпадает с днем суда, и отпустили.

При этом все попытки делать что-то в рамках процесса были не то что безнадежны (да, они поддерживали общественное мнение), но сами по себе переломить приговор не могли. А вот тот факт, что общество может сказать приговору «нет» - важно.

Поэтому в модели русской правозащиты (мы ее наблюдаем последние лет 10) процентов на 20 – юридическая помощь, а остальные 80 – работа с общественным мнением, чтобы несправедливое решение просто не могло состояться.

Софья Метелкина

Источник